В прошлом году Россия отмечала столетие события, которое четверть века назад во многих странах мира называли Великой Октябрьской социалистической революцией. В настоящее время большинство российских политиков и экспертов предпочитают говорить об этом событии как об одном из этапов Русской революции, избегая, таким образом, идеологической маркировки не только Октября 1917 г., но и его исторических последствий. Уже один этот факт является ярким свидетельством идейной и понятийной неопределенности в оценке и осмыслении целой эпохи в развитии России, когда она ценой огромных усилий и жертв практически реализовала коммунистическую идею и в этом всемирно-историческом процессе «была, выражаясь языком Гегеля, носителем мирового духа, исполнителем его поручения» [Нерсесянц 2001, 41]. Столетний юбилей переломного момента в нашей истории прошел весьма скромно. Власть, как кто-то верно заметил, явно не стремилась оживить в обществе воспоминания об «экспроприации экспроприаторов», само общество не проявило заметного интереса к событию вековой давности, а научное сообщество, которое могло бы стать катализатором общественного интереса, отреагировало серией дежурных дискуссий, не отражающих масштабов этого революционного перелома и его значения для прошлого, настоящего и будущего России и мира.

Для философов юбилей революции стал поводом еще раз обратиться к анализу ее духовно-исторических истоков в отечественной философии, порассуждать о феномене революции вообще и о природе русской революции, о ее этике, ее причинах и последствиях и т.д. [Межд. науч. Конф. 2017 web]. Социологи спорили в основном о политических характеристиках Октября, масштабах его влияния на капитализм и в целом на развитие человечества в ХХ в., его последствиях для самой России и т.д. При этом даже те, кто характеризовал Русскую революцию, породившую социалистическую альтернативу капитализму, как «драйвер эпохи, существенно сдвинувший вектор развития цивилизации», говорили не о возможности коммунистического будущего, а лишь об облагораживающем влиянии социалистического эксперимента на современный капитализм, признавая при этом, что «эксперимент не во всем удался» [Романовский 2017, 24], и по умолчанию принимая капиталистическую перспективу в качестве будущего для страны с социалистическим прошлым. Нельзя сказать, что проблема будущего России не ставилась в ходе обсуждений. Так, были проведены круглые столы по темам: «Российское общество: взгляд в будущее» (журнал «Социс») и «Основания, смыслы, способы социокультурной эволюции России в XXI столетии» (Институт философии РАН). Но и там социологи лишь отмечали необходимость «определиться с будущим», сетовали на отсутствие у власти «ясной стратегии будущего», на то, что «власть намеренно избегает такого разговора с населением для того, чтобы никак себя ничем не связывать», на отсутствие «элит, которые способны предложить и реализовать альтернативную стратегию вывода страны из ситуации кризиса...» и т.п. [Демиденко 2017, 25–43]. А в Институте философии речь шла о методологии социокультурного эволюционизма, о проблемах современной российской модернизации и т.д. [Круглый стол 2017 web]. Вопросы, связанные с выработкой искомой модели постсоциализма и стратегии движения к ней, на этих круглых столах не затрагивались.