Любая попытка «объяснить» взгляды и позиции М.Н. Каткова в 1860–1880-е гг. с помощью привычных до избитости ярлыков и эпитетов вступает в прямое противоречие с настойчивым стремлением московского публициста держаться «вне всяких партий и личных соображений». Он действительно глубоко верил в себя и без тени иронии писал в 1884 г. императору: «Моё имя стало равносильно политической программе» [1]. Однако выражение «катковизм», хотя и встречается иногда в литературе, как-то не прижилось и вряд ли приживётся, поскольку никакого сколько-нибудь стройного учения, пусть даже противоречивого, за катковской «программой» не просматривается. Это и естественно, если учесть, что сам он придавал значение не столько чёткости умозрительной системы или верности тому или иному принципу, сколько государственной пользе и целесообразности.

Вероятно, по той же причине к Каткову не подходят и расхожие идеологические характеристики. В начале 1860-х гг. его, конечно, нельзя не признать либералом, хотя и с сильным элементом «торизма», о чём писал ещё А.Е. Пресняков [2]. Но уже в 1863 г. публицистика Каткова не определялась «либерализмом» и не сводилась к нему. Тогда Катков, по его выражению, «поднял знамя государственного единства России и русской национальной политики» [3]. Но был ли он при этом «националистом»? Во всяком случае, себя он так, кажется, никогда не именовал. То или иное представление о «нации» едва ли было системообразующим для его мировоззрения. Сам он, кстати, предпочитал писать о «национальности», скорее всего, не желая пользоваться слишком часто тогда употреблявшимся и от того быстро выхолощенным понятием «народность». Причисление Каткова к «националистам» представляется всё же явным анахронизмом и модернизацией (или актуализацией?) прошлого, перенесением его публицистики в проблемное поле более позднего времени и иной эпохи в истории русской мысли.

Это становится совершенно очевидным, если вспомнить, как органично и плавно от «национальной политики» и защиты русских интересов на окраинах Катков перешёл к не менее ожесточённой и важной для него борьбе за насаждение классического образования и преобразование университетов по германскому образцу. Ни та, ни другая реформа – а обе они казались Каткову судьбоносными для России – не преследовала никаких специфически «национальных» задач и не подразумевала какой-либо «националистической» риторики. Да и трудно, пожалуй, было придумать нечто менее «национальное», чем резкое смещение центра тяжести гимназического курса к изучению латинской грамматики, преподаваемой чехами по немецким методикам.

Впрочем, не менее ошибочным было бы считать эту затею «консервативной», «охранительной» или «реакционной». Сам Катков в 1879 г. констатировал, что «наша история не завещала нам в этом деле руководящих преданий; наше образованное общество не имело никаких понятий и не могло иметь суждения в вопросах этого рода, наша наука без самостоятельности и достоинства, слабая и колеблемая всяким ветром, не могла дать в этом деле правильных указаний, а напротив, сама-то и была тем недугом, который требовал врачевания» [4]. Фактически России навязывался радикально-западнический социальный эксперимент в сфере образования. Рассуждая же о необходимости изменения университетского устава и упразднения автономии профессорской корпорации, Михаил Никифорович в том же письме к Александру II отмечал: «Это не есть мера реакционная, принимаемая в каких-либо интересах, чуждых делу просвещения, как кричат противники реформы, играя словами: “консервативный” и “либеральный”. Это есть мера столь же либеральная, сколько консервативная, какою бывает всякая истинно-полезная мера». Более того, он утверждал, что «это есть освободительная мера, как и все великие деяния нынешнего царствования», поскольку «этою мерою цвет нашего учащегося юношества освобождается от произвола профессорских коллегий, которым государство как бы отдало его на эксплуатацию» [5]. Действительно, тот или иной «реакционный» или «освободительный» оттенок не имел для Каткова существенного смысла. Не видел он и особой разницы между своими оппонентами (непременно превращавшимися для него во врагов) «из разнообразных лагерей – от высоко-консервативных до красно-радикальных» [6].