За столько лет такого маянья

По городам чужой земли

Есть от чего прийти в отчаянье,

И мы в отчаянье пришли.

Георгий Иванов, 1948

Девяностые годы были печальным временем для тех, кто составил славу русской культуры эпохи Застоя. Кумиры проповедовали в пустых аудиториях, уезжали из страны и уходили из жизни. Их книги перестали раскупаться, всем стало не до того. Попытки осмыслить и остановить этот процесс сами по себе представляют факт исторической значимости.

В 1995 г. на Третьих Лотмановских чтениях М.Л. Гаспаров выступил с докладом «Лотман и марксизм» [Гаспаров 1995]. Суть доклада – защита Ю.М. Лотмана от «новой нарциссической филологии», которой тот «остался чужд». Марксистская догматика в 1995 г. была уже не опасна, а «деконструкция» внушала Гаспарову опасения. Отсюда главный тезис доклада: «В истории нашей культуры 1960–1990-х гг. структурализм Ю. М. Лотмана стоит между эпохой догматизма и эпохой антидогматизма, противопоставляясь им как научность антинаучности» [Там же, 426].

Этот мотив был подхвачен и развит Н.С. Автономовой в фундаментальной монографии 2009 г. «Главным в Лотмане… было стремление строить науку, забота о научности гуманитарного знания. Сейчас это звучит несколько архаично, как напоминание о далеком прошлом, но на деле это не так» [Автономова 2009, 201]. «Лотман важен нам, прежде всего, тем, что он не сдал позиций рациональной светской мысли даже в таком трудном предмете, как русская культура, и до конца пытался, вопреки распространенному девизу, понять “Россию умом”. Какими бы средствами ни осуществлялась эта программа, она сохраняла свой главный смысл, подтверждая свою преемственность от 1960-х годов до наших дней» [Там же, 255–256]. «Лотман погружается в забвение, но он нужен нам сейчас, и потому мы извлекаем его из этой памяти-забвения и помещаем в память осмысления и реактуализации» [Там же, 223].

«Реактуализация» рациональной светской мысли предстает почти как воскрешение логоса. В предыдущей статье я уже пытался писать о перипетиях логоса в послевоенной мысли. Логосу вменили в вину катастрофы двадцатого столетия. В книге «Два образа веры» (1950 г.) М. Бубер обрушился на Павла и Гегеля за то, что они приветствовали принесение человека в жертву «мировому прогрессу». По мысли Павла, Бог дал евреям неисполнимый Закон (Тору) и ожесточил сердца евреев, обрекая их на страшные бедствия, чтобы умножить милость в мире и спасти язычников, а затем и самих евреев. Бог скрыл свои планы от «князя мира сего», чтобы тот безбоязненно распял Иисуса. Гегель, оторвав теорию Павла от ее религиозных корней, пересадил ее в систему, где абсолютный разум, бог философов, «хитростью» подчиняет себе силы, управляющие историей, чтобы те, сами того не ведая, способствовали ее счастливому концу. [Бубер 1995, 287–288]. Эту книгу Бубер написал в осажденном Иерусалиме в ходе войны, которая была для него тяжелее, чем две мировые. В обстоятельствах менее трагических, но достаточно катастрофичных была написана и книга Лотмана «Культура и взрыв» [Лотман 1992]. Случайно ли мы находим у профессора из Тарту мысли, прямо совпадающие с мыслями Бубера? Лотман ставит вопрос: был ли взрыв, уничтоживший «реальный социализм», неизбежностью? Последует ли за взрывом спокойная эволюция, или Россия обречена путешествовать от одной революции к другой? По мнению Лотмана, возможны оба варианта. Мы не приговорены ни к вечному возвращению, ни к прорыву в иное.