All
 
|
 
 


INSTITUTIONS AND ECONOMIC GROWTH: THE ROLE OF POLITICS AND CULTURE
 
PIIS086904990022860-8-1
DOI10.31857/S086904990022860-8
Publication type Article
Status Approved
Authors
Stanislav Ivashkovski 
Occupation: Associate Professor of the Department of Economic Theory
Affiliation: MGIMO University of Foreign Affairs of the Russian Federation
Address: Moscow, 82, Vernadskogo pr.
Abstract

The article is aimed at analyzing the nature of institutions and the principles underlying their creation and improvement. The methodological basis of the study was the cultural paradigm of understanding society, economy and institutions as phenomena of a value order.  In this regard, the book popular in Russia by two American economists D. Acemoglu and J. Robinson "Why some countries are rich and others are poor", which denies the role of cultural phenomena both in the formation of institutions and in economic and political development, is criticized.  Itturns outthat there is a limited explanation for the deepening inequality between rich and poor countries, the divergence that occurs in their development by the vested interests and political motives of the ruling elites. The position that institutions are primarily a cultural phenomenon, and only secondarily a political one, is substantiated.  On this basis, it is proved that the choice between extractive and inclusive institutions, on which the quality and dynamics of economic growth depend, is ultimately a function of the prevailing value preferences in a given society. The causes of the crisis of Russian culture are revealed and ways out of it are proposed in the interests of progressive economic growth and social development. 

Keywordspoverty, wealth, ideas, institutions, culture, politics, economic growth
AcknowledgmentOwn
Received26.10.2022
Number of characters36185
100 rub.
When subscribing to an article or issue, the user can download PDF, evaluate the publication or contact the author. Need to register.
Размещенный ниже текст является ознакомительной версией и может не соответствовать печатной
1 Экономический динамизм может быть ускорен или ослаблен институтами, однако сами по себе институты не создают его. Всеобщий динамизм должен питаться правильными ценностями. Эдмунд Фелпс, Нобелевский лауреат по экономике
2 Введение
3 Появившиеся в последние годы научные публикации и экспертные оценки специалистов из разных стран показывают, что в современном обществоведении формируется своего рода культурно-центристская парадигма поступательного развития и прогресса человеческого общества. В этой парадигме пытается найти свое место и экономическая наука, для которой еще со времен великих шотландских моральных философов Адама Смита и Дэвида Юма было очевидно, что направляющей силой общественного развития выступает не только «невидимая рука» частного интереса «экономического человека», но и те «нравственные чувства», которыми наделен реальный индивид и которыми он руководствуется в своем поведении. Они учили, что понять экономическую систему, увидеть и обосновать ее «хорошие» (продуктивные) или «дурные» (контрпродуктивные) стороны можно, лишь рассматривая ее как органичную часть социальной системы. Вот почему в предметное поле экономических исследований предлагалось включать не только проблемы материального богатства, но и национальную психологию народов, их нравы и обычаи, убеждения и верования, образ жизни, словом все то, что в социологии именуется терминами «институция» (установление, обычай, порядок) и «институт» (закрепление обычаев и порядков в виде законов и учреждений). Неслучайно на рубеже XIX-XX веков в США зародилось даже особое течение экономической мысли, известное как институционализм, поставившее во главу угла своих научных поисков изучение влияния неэкономических феноменов на человеческое поведение. Стоит вспомнить, что появлению американского институционализма предшествовало возникновение в Германии немецкой исторической школы, построившей свою систему взглядов на предпосылке о том, что «человек принадлежит миру национальной культуры», и что экономические интересы в каждой стране проявляются по-своему, наполняются соответствующим национально-культурным содержанием. Показательно, что в наше время институционализм фактически приобрел второе дыхание, а сам этот термин стал едва ли не наиболее употребляемым в социально-экономической литературе, посвященной проблемам экономического роста и общественного развития. Американский историк экономики Дж. Мокир отмечает, что «давно отвергнутая экономистами идея о том, что состояние экономики и результаты ее работы в первую очередь определяются институтами, была возрождена в последние десятилетия и превратилась в нечто вроде мантры для экономистов, интересующихся долгосрочным развитием» [Мокир 2017, 566]. Тема институтов находится также на переднем крае интересов правительств многих стран, занимающихся выработкой эффективных механизмов решения как текущих, так и стратегических задач национального развития. Сегодня в целом можно констатировать о достижении консенсуса среди академических, политических и деловых кругов относительно того, что экономически успешными являются те страны, которые сумели создать продуктивные институциональные системы, защищающие права собственности и экономические свободы граждан, открывающие простор творческой инициативе и инновациям во всех сферах общественной жизни. И, напротив, большинство специалистов едино в том, что отсталость и бедность в современном мире наблюдаются там, где люди держаться за давно отжившие культурные нормы и ущербные институты. Причины ренессанса культурно-институционального анализа В числе причин, обусловивших разворот социально-экономической мысли в направлении культурно-институционального подхода в объяснении общественного прогресса, не последнюю роль сыграли достижения гуманитарных наук – новой экономической истории, культурологии, исторической социологии, антропологии, - положения и выводы которых стали использоваться в анализе эволюционных процессов в разных обществах и в разные исторические периоды их развития. Но как показывает жизнь, непосредственным импульсом к возрождению культурологической интерпретации социально-экономических явлений послужила углубляющаяся пропасть в экономическом развитии разных стран и регионов современного мира. Проблема «богатого» Севера и «бедного» Юга, о которой заговорили несколько десятилетий тому назад, не только не решена, но с течением времени становится все более острой и тревожной, угрожая международной социальной и политической стабильности. Имеющаяся статистика рисует удручающую картину: если неравенство в доходах внутри развитых обществ за последние десятилетия заметно сократилось, то неравенство между обществами, недавно названное «великим расхождением», непрерывно увеличивается. Если в 1820 году максимальный разрыв в доходах между богатыми и бедными странами составлял 4:1, то к началу ХХ века он поднялся до уровня 20:1, а в настоящее время приближается к отметке 50:1[Сакс 2011, 46; Кларк 2012, 17]. Такого история еще не знала. По словам американского историка экономики Г. Кларка, мы подошли к состоянию, когда, «в мире существуют и самые богатые, и самые бедные из когда-либо живших на Земле» [Кларк 2012, 17]. Важным индикаторов катастрофического положения дел в этой области может служить и непрекращающийся приток сотен тысяч легальных и нелегальных иммигрантов в Западную Европу, США, Канаду, другие развитые страны, ищущих лучшей доли на чужбине. Жизнь показала, что ни освобождение от колониальной зависимости стран Азии, Африки и Латинской Америки, ни реализация разнообразных «программ развития» по линии как международных правительственных организаций, так и отдельных стран-доноров, предусматривавших передачу технологий, финансовую помощь, списание многомиллиардных долгов, подготовку в западных учебных заведениях национальных кадров, ни многие другие мероприятия не принесли отсталым обществам сколько-нибудь желаемых результатов. Процесс стимулирования экономического роста и преодоления бедности в большинстве из них потерпел полный крах. В связи с этим и встал вопрос о том, что делает одни страны богатыми, а другие – бедными, или, как его сформулировал выдающийся британский историк экономики Э. Мэддисон, «почему одни части мира смогли достичь экономического процветания, в то время как другие территории плетутся в хвосте»? [Мэддисон 2015, 9]. Логичен и другой вопрос: можно ли сделать что-нибудь для повышения темпов экономического развития и преодоления отсталости и бедности «плетущихся в хвосте» стран? В недавно переведенной на русский язык книге, ставшей заметным явлением в мировой социально-экономической литературе последнего десятилетия – «Почему одни страны богатые, а другие бедные?», - ее авторы, американские экономисты Д. Аджемоглу и Дж. Робинсон, пытаются найти ответ на поставленный в самом названии книги вопрос. В качестве «надежной теории» объяснения преуспевания одних стран и отсталости других в книге выдвигается институциональная теория. Именно в «неправильных институтах», которые авторы называют «экстрактивными» (от англ. to extract – «извлекать», «выжимать»), следует искать фундаментальную причину вековой отсталости и бедности многих стран. В сущности, это рентоориентированные институты, то есть такие «правила игры» и механизмы их поддержания, которые направлены на эксплуатацию природных и людских ресурсов с целью обогащения привилегированной верхушки общества. Напротив, успешные страны в своем развитии опираются на «инклюзивные» институты (от англ. inclusive – «вовлекающий в себя»), создающие максимально благоприятные условия для вовлечения значительных масс людей в инвестиционно-производственную и политическую деятельность, и поддерживающие тем самым долговременный и устойчивый экономический рост. Далее Аджемоглу и Робинсон утверждают, что, хотя от институтов зависит, будет страна бедной или богатой, именно политика и политические процессы определяют выбор соответствующих институтов и их использование в практической деятельности [Аджемоглу, Робинсон 2015, 65]. В связи с этим выводом и возникает вопрос: неужели так просто решить проблему бедности большинства населения современного мира, изменив всего-навсего политику в отсталых странах? И почему, когда изменялась политика и политические системы во многих из них в ходе, например, колониального освобождения или разного рода революций, заметных изменений в качестве их экономического роста и благосостоянии граждан практически не наблюдалось? Вопрос можно поставить и по-другому: почему в некоторых странах политические процессы привели к созданию инклюзивных институтов, способствующих росту экономики, тогда как в большинстве стран мира на протяжении всей их истории политические процессы вели и ведут к утверждению экстрактивных институтов, мешающих развитию? Ясного ответа на эти вопросы мы не находим. Точнее, этот ответ у них опять-таки сводится к «политическому выбору»: политическая власть не будет вводить более продуктивные для экономического роста и социального прогресса институты, если действующая система институтов лучше служит интересам самой власти. Одним словом, центральная идея, пронизывающая всю книгу, сводится к обоснованию тезиса о том, что экономические институты по своей природе – явления политического порядка, и решения тех, кто контролирует политическую власть, диктуются не чем иным, как их политическими и экономическими интересами [Аджемоглу, Робинсон 2015, 97]. Культурные ценности, по их мнению, никакого участия в этом выборе не принимают, так что «теория о решающем влиянии культуры не помогает нам понять положение вещей в современном мире» [Аджемоглу, Робинсон 2015, 90]. Все дело – в государственной политике. И обе Кореи, и Китай, и латиноамериканские страны, а также Северная Америка и СССР взяли на вооружение совершенно разные политические системы, которые и сформировали принципиально разные институты: экстрактивные – в отсталых странах, инклюзивные – в успешных. Следовательно, именно политика определяет, кто будет управлять страной, и какие институты будут созданы. Идейно-культурные основы политики Бесспорно, политике принадлежит огромная роль в выборе институтов, направлений и результатов общественного развития, особенно для стран, находящихся на переломном этапе своей истории. Однако, когда экономисты, занимающиеся исследованием институтов, первостепенное значение в их создании и реформировании придают политической власти и экономическим интересам власть предержащих, неизбежно возникает вопрос о глубинных причинах выбора самих политических систем и проводимой властью политики. Если обратиться к научному анализу как исторических фактов, так и современной действительности, то обнаруживается, что феномен личного своекорыстия никогда не возникал на пустом месте. Он всегда питался соответствующими традициями, верованиями и убеждениями людей, той морально-нравственной и религиозной атмосферой, которая царила в данном обществе. Так было в прошлом, так обстоит дело и сегодня. Именно эти духовные паттерны служили и продолжают служить фундаментом социальных институтов, выступают двигателем - или тормозом - экономического развития. Разве не идеи христианских богословов и официальной католической церкви в период «Темных веков» держали средневековое общество в тисках тысячелетнего экономического застоя? И напротив, разве не идеи мыслителей эпохи Просвещения, прежде всего шотландского, отвергли традиции и социальные институты Средневековья, утвердили веру в разум, в силу научного знания и свободного творчества, сыграв тем самым решающую роль в формировании новой «картины мира» - нового мировоззрения и новых этических кодексов в западноевропейских странах? Продуктом этого мировоззрения стали изменения в политике, в конституционном устройстве и системе законодательства, в особенности касающегося прав человека и его собственности, свободы предпринимательства, судопроизводства, всей институциональной инфраструктуры общества, вылившиеся в научно-технический прогресс, устойчивый и долговременный экономический рост. Именно на идеях Просвещения сформировался феномен «экономического человека» - центральной фигуры в модели мировой экономической науки, науки о «богатстве народов». В сущности «экономический человек» был существом, руководствовавшимся в своих действиях не столько экономическими, сколько моральными соображениями, радикально преобразившими западный мир. Американский социолог Р. Нисбет в своей знаменитой книге «Прогресс: история идеи», выясняя причины стремительного подъема США, показывает, что пуританскую Америку с самого начала двигали те силы, которые проистекали из идей западноевропейского Просвещения. Американские лидеры, в том числе религиозные, были хорошо знакомы с произведениями Локка, Юма, Монтескье, Пристли, Прайса, многих энциклопедистов и других европейских интеллектуалов, и широко использовали их идеи в своей практической деятельности. Все это привело к тому, что в конце XVIII века Америка пережила собственное Просвещение, во многом похожее на европейское, развивавшееся в значительной мере под влиянием протестантских установок [Нисбет 2007, 305]. Другой пример влияния идей на «культурный код» народов, социальные институты и траекторию экономического развития - идеи К. Маркса, вдохновившие русских большевиков на революцию 1917 г., направившей Россию, а вслед за ней ряд других стран, по утопическому пути «коммунистического строительства». Показательно и 30-летнее (1949-1979 гг.) «хождение по мукам» Китая под знаменем идей Мао-Цзэдуна, принесших столько страданий китайскому народу в ходе «культурной революции» и политики «большого скачка». Можно вспомнить и начатую в середине 1980-х годов в СССР «Перестройку», идеи которой изменили не только умонастроения и поведение советских людей, но и способствовали модернизации международных экономических и политических институтов. Все эти и многие другие исторические события подтверждают слова Гегеля о том, что люди, творя реальность, руководствуются мыслью и философией. Именно «идеями и больше ничем» управляется мир, - писал английский экономист Дж. Кейнс. Он подчеркивал, что «сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей… рано или поздно именно идеи, а не корыстные интересы становятся опасными и для добра, и для зла» [Кейнс 1993, 519]. Следовательно, как бы ни была важна политика при выборе того или иного институционального устройства общества, в долгосрочном периоде доминирующую роль играют идейные и моральные факторы, выступающие в качестве «медленно действующей причинной силы, которая в конечном счете способна вызвать резкое изменение институтов, подобно тому, как сдвиг тектонических плит в итоге провоцирует землетрясение» [Фелпс 2015, 270]. Показательным примером действия этой силы служит решительный отказ восточноевропейских стран в конце 1980-х годов от экстрактивных институтов и переход к институциональной системе инклюзивного типа. Двигателем такого перехода были, разумеется, «дремавшие» на протяжении нескольких десятилетий культурные начала, возродившие и прежнее мышление, и прежние поведенческие шаблоны, и радикальные изменения во внутренней и внешней политике. Да и успехи Китая в экономическом развитии страны и институциональных преобразованиях неотделимы, с одной стороны, от его традиционной «рисово-конфуцианской» культуры (трудовое усердие народа, бережливость, внутренняя моральная дисциплина, уважение к общественному порядку), освобожденной от бюрократической «удавки» государства, а с другой, - от тех этических кодексов и правил принятия решений, которые были взяты китайцами из практики западных стран (рыночная модель экономики, экономическая конкуренция, свободное ценообразование, эффективный менеджмент на микро- и макроуровнях и т. д.), позволившие рационально использовать как национальные ресурсы, так и передовые достижения развитых стран благодаря глубокой интеграции китайской экономики в мировое хозяйство. Истоки экстрактивных и инклюзивных институтов Хотя сам термин «экстрактивные институты» впервые появился на свет в книге названных авторов, сами эти институты унаследованы современными обществами из исторического прошлого. Из того интеллектуального и культурного состояния умов, когда в представлениях не только обычных людей, но и многих мыслителей любые свободы ассоциировались с хаосом, «войной всех против всех», единственной разумной альтернативой чему могла быть система командования и подчинения, абсолютной и нераздельной власти. По своей природе такой социальный порядок в научной литературе получил название конструктивистского, сознательно созданного [Хайек 2006, 54]. Для его обозначения древние греки использовали термин таксис. Систему, возникающую стихийным образом, греки именовали космосом и считали, что в масштабах общества обеспечить порядок она не может. Порядок среди людей, по словам Аристотеля, может ограничиваться только «пределами слышимости голоса глашатая», так что немыслимо создать государство, которое насчитывало бы 100 тысяч человек [Хайек 1992, 24]. Сторонником сознательно организованного порядка был, как известно, и Маркс, считавший, в отличие от Аристотеля, что такой порядок достижим и в масштабах всего общества. Сравнивая конкуренцию и «анархию», царившие на английском рынке в середине XIX века, с «законом строго определенных пропорций» на капиталистической фабрике, Маркс свои симпатии отдавал последней. Чтобы фабричный порядок можно было распространить на всё общественное производство и организовать его «по единому плану», предлагалось «экспроприировать» частную собственность и провести ее государственное «обобществление». На этой идейной основе в России и были созданы в высшей степени экстрактивные институты, нацеленные на извлечение богатства путем государственной эксплуатации природных и людских ресурсов. История показала, что эти институты смогли вполне удовлетворительно вписаться в индустриальную стадию развития, являющуюся, как и предыдущие, формой «ресурсных экономик», суть которых хорошо передает известный экономистам афоризм: «Труд – отец богатства, земля – его мать». Вместе с тем именно индустриальная экономика объективно подтачивает основы экстрактивных институтов, демонстрируя все большую их неадекватность обществу со стремительно углубляющимися процессами специализации и кооперации производства. Еще Смит заметил, что в «коммерческом обществе» каждый человек, сообразуясь с местными условиями, может гораздо лучше государственного деятеля судить о том, к какому роду занятий приложить свои знания и свой капитал, и какой продукт может обладать наибольшей полезностью для людей. В ХХ веке эта гипотеза Смита была научно обоснована и развита австрийским экономистом Ф. Хайеком в его концепции рынка как системы обмена знаниями, ставшей серьезным вкладом в современную экономическую теорию. Она говорит о том, что знания всех тех обстоятельств, которыми приходится пользоваться для рациональной организации производства, никогда не существуют в концентрированном виде. Только каждый конкретный участник экономических отношений обладает одному ему известными знаниями о своих профессиональных компетенциях, производственных возможностях и потребительских нуждах. Следовательно, центральная проблема экономической системы заключается в том, как использовать эти рассеянные среди множества людей знания для координации их хозяйственной деятельности. Очевидно, что эти знания не могут поддаваться статистическому учету и передаваться в статистической форме центральному планирующему органу для принятия компетентных решений. Это под силу только институтам рынка, в чем и заключается главное преимущество рыночного механизма перед другими способами хозяйственной координации. Рыночный механизм выполняет по меньшей мере две ключевые функции, которые обеспечивают это преимущество. Во-первых, он вырабатывает специальные сигналы – рыночные цены, посредством которых удается, говоря языком математики, «интегрировать дифференциал» - собрать бесконечно малые величины, представленные миллионами покупателей и производителей товаров и услуг, и в этой концентрированной форме донести информацию до каждого конкретного индивида, побуждая его к принятию рациональных и общественно значимых решений. Другая важнейшая особенность рынка - наличие конкурентной среды, благодаря которой отбираются лучшие индивидуальные решения участников экономической деятельности. Таким образом конкуренция выступает «процедурой открытия нового»: новых ресурсов и технологий, новых товаров и услуг, новых предпринимательских способностей, лучших методов управления производством и способов продвижения товаров на рынок и т. д. [Хайек 2011, 94, 101]. Таким образом, именно диффузия знаний как основополагающая черта экономической системы диктует необходимость в создании децентрализованной (инклюзивной) структуры институтов, способной обеспечить возможность как можно большему числу людей включиться в активную трудовую деятельность и координировать свои разрозненные действия в «экономическом космосе». Разумеется, такие институты, как показывает история, не возникают сами по себе. Их созданию предшествует появление соответствующих идей и знаний, постепенно изменяющих мировоззрение людей, прежде всего тех, кто принимает решения об их претворении в жизнь. «Институты, - писал Мокир, - не изменяются просто в силу эффективности этих изменений. Они изменяются из-за смены идей и представлений у ключевых фигур, обеспечивающим их поддержку» [Мокир 2017, 34]. И тот экономический подъем, который начался в 1820 г. в Англии, а спустя некоторое время в других западноевропейских странах, как раз и стал результатом поддержки властными элитами тех идей и мировоззренческих представлений, которые в конечном счете и привели к широкому распространению на Западе инклюзивной системы институтов. Уже не кровное родство, не церковные установки, не государственное принуждение, а инклюзивные экономические институты, такие как саморегулирующийся рынок, функционирующий по своим собственным законам, система частного предпринимательства и свободного труда, создавали стимулы и вовлекали людей в процесс творческой реализации их знаний и профессиональных компетенций. В наше время потребность в таких институтах становится еще актуальнее. Она диктуется изменениями в самом экономическом базисе общества, характере современной постиндустриальной экономики - «ресурсная экономика» (экономика «труда, земли и физического капитала») начинает стремительно уступать свое место «экономике знаний», индивидуального «человеческого капитала». Ситуация меняется таким образом, что реальная власть во многих сферах современной экономики переходит в руки профессионалов – специалистов в области научного знания, информационных технологий, управления сложными производственными системами и high tech. А это с неизбежностью ведет к качественной трансформации культуры и ее социальных функций: на смену прежней культуре как формы ограничения коллективом личности приходит культура, в которой доминирующую роль начинает играть индивид с его креативными, творческими началами [Флиер 2010, 437 - 448]. В результате из механизма управления индивидом культура постепенно превращается в средство его социальной самореализации. Отсюда вытекает и основная задача современности - борьба с традиционализмом в институциональном устройстве общества, а следовательно, и с «тотальной зависимостью общества от исторически унаследованной культуры и ее норм, являющихся плодом решения проблем совершенно иного времени, порожденных другими условиями и обстоятельствами» [Флиер 2010, 441, 447]. Что касается сохранения в современных обществах экстрактивных институтов, то это опять-таки объясняется не столько «корыстными интересами» властных элит, сколько их традиционным мышлением, а также верой широких слоев населения в их эффективность и безальтернативность. Тем более, что эта вера нередко подтверждалась способностью таких институтов поддерживать экономический рост на протяжении более или менее продолжительного периода, о чем, в частности, свидетельствует опыт индустриального взлета Советского Союза. Правда, этот рост с течением времени замедлился, а потом и вовсе прекратился по причине количественной ограниченности доступных ресурсов, прежде всего трудовых, а также заметного падения цен на те из них, которые приносили ощутимую экспортную выручку. Следовательно, такой рост в силу его экстенсивного (экстрактивного) характера не может быть долговременным и сопровождаться устойчивым повышением материального благосостояния широких народных масс, что и свидетельствует о «невовлеченности» людей в процесс свободного экономического творчества. В этом отношении весьма показательна и экономическая история современной России. Благодаря растущим ценам на нефть, в сочетании с дешёвой рабочей силой, российская экономика с 2000 по 2008 гг. демонстрировала ежегодный почти 7-процентный рост. Но изменившиеся вскоре условия привели к тому, что страна попала в «ловушку нулевого роста»: начиная с 2013 г. российская экономика растет темпом менее 1% в год на фоне сохраняющейся и даже ускоряющейся инфляции. В 2022 г. инфляция в сочетании с падением ВВП составила цифру, близкую к 20%, а это равносильно тому, что население на 20% стало меньше потреблять, а значит беднеть и нищать. Уже сегодня к бедным в России относят себя около 50 млн человек. По данным ВЦИОМ, более трети россиян (38%) могут позволить себе купить только продукты питания и одежду, а приобретение крупной бытовой техники является уже серьезной проблемой. Для 28% населения затруднительна также покупка одежды. Еще 6% серьезно ограничивают себя даже в приобретении продуктов питания [Независимая газета 2020, 13.12]. Показателен и еще один факт. За последние двадцать лет число предпринимательских фирм в России практически не выросло: в начале 2000-х годов их численность составляла примерно 2,8 млн, в настоящее время - немногим более 3 млн. В результате в экономике доминирующее положение заняло государство: сегодня до 70% ВВП страны производится государственными корпорациями и бюджетными организациями, предоставляющими населению платные услуги. Но экономический рост – это функция бизнеса, именно он, а не государство, способен выполнять функцию «созидательного разрушения», обеспечивая тем самым непрерывный динамизм в экономике и благосостоянии людей. Задача же государства – создать такие институты, которые устанавливали бы справедливые «правила игры» для всех участников рынка. На практике мы видим другое: государство не столько устанавливает правила игры, сколько пытается, по словам экс-руководителя ФАС И. Артемьева, «регулировать всю хозяйственную систему страны». Ситуацию, сложившуюся в большинстве регионах, он назвал «экономическим феодализмом». «Нет ни частного сектора, ни капиталистических отношений, а есть вассалы и князья – госаппарат, который вмешивается в частный бизнес» [Ведомости 2019, 5. 05]. Естественно, при таком институциональном устройстве большая часть людей исключается из свободных экономических отношений, а основные плоды хозяйственной деятельности достаются узкой группе бенефициаров существующей системы. Именно поэтому в России невозможен системный, инклюзивный экономический рост. Российская культура и институты В России экстрактивный институциональный каркас держится не только на сохраняющемся «рентном» характере российской экономикой, но и на приверженности значительной части общества традиционалистским ценностям. А традиции и привычки, как известно, обладают огромной консервативной силой. Если они нетерпимы к любым переменам, новшествам, тем труднее народу этой культуры преодолеть воздвигнутые ею барьеры и выработать качественные и устойчивые институты, встать на путь изменения социальной жизни. В результате общество попадает в замкнутый круг, оказывается в своеобразной «институциональной ловушке»: «плохие» традиции и убеждения порождают «неправильные» институты, а сформировавшаяся институциональная матрица удерживает в обществе привычные нормы и правила поведения, воспроизводящие традиционные культурные представления, которые, в свою очередь, служат «охранной грамотой» для ущербных институтов1. Поскольку выход из институциональной ловушки блокируется унаследованными из прошлого культурными стереотипами, общество стоит перед необходимостью трансформации существующей культуры. Как показывает исторический опыт, такая трансформация может происходить разными путями и посредством разных методов, но в целом она носит долговременный характер и сопровождается крайне болезненными социальными пертурбациями. Проблема в том, что культурные трансформации с неизбежностью подчиняются принципу «смещения равновесия», сформулированному Анри Ле Шателье-Браунном [18]. Принцип гласит, что если на систему, находящуюся в устойчивом равновесии, воздействовать извне, изменяя какое-либо из условий равновесия, то в системе усиливаются процессы, направленные на компенсацию внешнего воздействия. Применительно к рассматриваемой проблеме это означает, что если мы будем качественно изменять институты, то именно культура, в силу устойчивости ее базовых характеристик, будет противостоять такого рода действиям и блокировать тенденции к трансформации институтов или минимизировать эти трансформации. Нынешняя российская действительность показывает, что носители традиционных представлений и убеждений, в особенности те, кто в наибольшей степени заинтересован в сохранении культурного статус-кво, мобилизуют все доступные им ресурсы (информационные, финансовые, научные, образовательные), чтобы противостоять назревшим переменам. При этом массовое сознание отказывается воспринимать тот факт, что российская культура переживает тяжелый кризис, не отвечает потребностям прогрессивного развития страны, тормозит его. Она, по словам видного российского культуролога и философа И. Яковенко «критически утратила свою эффективность» и оказалась неспособной «воспроизводить себя в конкурентной среде других культур». Автор подчеркивает, что масштаб кризиса, который переживает Россия, обществом не осознан. Его прячет в подсознании слабая человеческая психика, маскирует идеология, затушевывают возросшие в нулевые годы на волне благоприятной внешнеэкономической конъюнктуры денежные доходы населения. Однако реально «Россия сходит с исторической арены» [Яковенко 2012]. Такой вывод может кому-то показаться излишне жестким, однако если быть объективным, надо признать, что мы имеем дело с кризисом, который носит экзистенциальный характер – это кризис нашего существования, бытия в этом мире. Подобного рода кризисы могут переживаться как отдельными индивидами, так и обществами в целом, когда приходится сталкиваться с необходимостью переосмысления фундаментальных основ своей жизни, прежде всего, ценностных ориентаций. В этом случае было бы крайне опасно пренебрежительно относится к происходящему, продолжать пребывать в иллюзорном мире. Кризис должен формировать у людей психологию критицизма, то есть способствовать выбору рациональной позиции по отношению к действительности. И здесь важно понимать, что решающим актом кризиса является переосмысление прошлого, позволяющее увидеть новые горизонты, найти новые формы существования, качественно отличающиеся от предшествующего развития. Только при данном условии кризис становится поворотным пунктом в жизни общества, новой жизненной возможностью, поскольку влечет за собой очищение всего социального организма, разрешение накопившихся в нем противоречий и выступает конституирующим началом дальнейшего направления развития. Вместе с тем надо сознавать, что происходящий кризис не только создает возможность выхода страны к новым рубежам и формам жизни, но и усиливает опасность сохранение существующих верований, убеждений и установок, а вместе с ними сложившейся системы политических и экономических институтов. Это видно, в частности, по тому, что в стране в последние годы предпринимаются беспрецедентные меры, направленные на «культурную кастрацию» общества, поиск как внутренних, так и внешних врагов, формирование у населения антизападных настроений, мобилизацию общественного сознания вокруг «окаянного», как его назвал российский философ А. Ципко, патриотизма [Ципко 2016]. Понятно, что в сложившихся условиях у России есть два пути ее дальнейшего движения – путь по направлению к «открытому обществу» и фундаментальным сдвигам в массовом культурном сознании, и наметившаяся дорога в «осажденную крепость», с непременным «закручиванием гаек» и реанимацией давно отживших идеологем, ложных представлений о самих себе и окружающем нас мире. С точки зрения здравого смысла очевидно, что второй путь несмотря на то, что у него сегодня есть немало адептов, напрочь лишает страну какой бы то ни было разумной перспективы. Его губительность в том, что сохранить и канонизировать «наши духовные скрепы» и основанные на них социальные, экономические и политические институты в нынешних условиях нереально, даже если кому-то представляется, что только они способны обеспечить процветание и величие страны. Кроме потери времени, стагнации и дальнейшего институционального, технологического и экономического отставания от передовых стран, этот путь ни к чему иному привести не может. По словам Яковенко, любая культура, - и российская не исключение, - оказавшаяся в состоянии глубокого кризиса, «обречена на трансформацию, поскольку системообразующие основания перестали вписывать носителя культуры в мир». И какой бы ни была консолидация сил исторической инерции и их сопротивление, степень воздействия внешней культурной среды сегодня такова, что не только противостояние ей, но даже незначительные подвижки в российской культуре рано или поздно приведут к ее радикальной трансформации. По мнению автора, неизбежной альтернативой радикальной трансформации станет распад нынешней «социокультурной целостности России». В результате либо территория России попадет в другие цивилизационные круги, и местное население включится в эволюцию, по преимуществу заданную не имманентной логикой перемен, либо на этих пространствах произойдет «новый цивилизационный синтез», в результате которого родится «качественно новая цивилизационная модель» [Яковенко 2012]. Нетрудно предположить, что в сложившихся условиях глобальной конкуренции мировых культур абсолютный императив выживания страны ставит перед российским обществом в числе первоочередных задачу «нового цивилизационного синтеза», формирования качественно новой, адекватной времени социокультурной среды и соответствующей ей системы институтов. Очевидно, что о реальности решения этой задачи можно говорить лишь в том случае, если инициатором культурной трансформации выступит коалиция здоровых сил общества, а ее проводником - политическая власть. На первый взгляд это похоже на решение задачи «квадратуры круга», поскольку в России на протяжении веков складывалась и в основных чертах сохранилась автократическая политическая культура. Но именно по этой причине в таком судьбоносном для страны деле, как изменения в культурной сфере, если перефразировать известное выражение, «политика не может не иметь первенства над культурой». Стоит вспомнить, что и Смит, будучи идеологом экономического либерализма, признавал, что становление и развитие многих ценностей зависит от «мощной руки гражданских властей» [Смит 2016, 666]. А видный американский интеллектуал Д. Мойнихэн, наблюдая происходящие в мире в последние десятилетия культурные трансформации и общественные перемены, вывел любопытную максиму: «С точки зрения консерватора именно культура, а не политика определяет успех того или иного общества. В свою очередь, главная истина либерализма гласит: политика может изменить культуру, спасая ее от самой себя» [Харрисон, Хантингтон 2002,17]. 1. Декан экономического факультета МГУ, профессор А. Аузан пишет: «Я утверждаю, что такие мощные институты, как самодержавие и крепостничество, в тех или иных вариантах в России все время возобновляются. И не потому, что кто-то сознательно намерен построить самодержавие или вернуть крепостничество. Они имеют культурный отпечаток. Культура имеет самостоятельное значение, и возникновение тех или иных эффектов связано с институтами прошлого, которые влияют на «залипание» страны в колее. Институты, как и стандарты, определяют траекторию развития, а устойчивой колеей ее делает культура» / htthp://cyberleninka.ru/article/n/sotsiokulturnaya-economika / 
1. Институты и экономический рост: роль политики и культуры

Система Orphus

Loading...
Up