Введение

Тема развития неоднократно актуализировалась в истории социологии и, как правило, в связи с переломными, общемировыми событиями, как это было, например, в середине XX века, в результате последствий Второй мировой войны, деколонизации ряда стран и кризиса так называемых теорий модернизации. Напомним, что теории модернизации «первой волны» и интерес к ним пришелся на рубеж 1950-60-х гг. и был связан с общим послевоенным оптимизмом, с наметившимся экономическим ростом и восстановлением ряда стран, получивших шанс на независимое от своих метрополий развитие. В качестве основных теоретиков «первой волны» можно вспомнить У. Ростоу, с его пятью стадиями развития от традиционного общества к индустриальному, Сеймура М. Липсета с проблемой стабильности и легитимности демократических режимов и демократизацией общества как условием развития, Д. Лернера и его концепцию о традиционном и современном человеке, Сэмюэла Ф. Хантингтона и его идею о взаимосвязи экономической и политической модернизации. В 1970-е гг. интерес к теориям модернизации ослабел и вновь возник лишь в 1980-е гг., когда появилась необходимость теоретического обоснования модернизационных преобразований в странах бывшего социалистического лагеря и применения к ним западной либеральной и капиталистической модели развития [Историческая социология: глобальные процессы 2020: 31]. Именно в этот период появляется известная работа Ф. Фукуямы «Конец истории», на исследовательскую авансцену выходят Р. Инглхарт с концепцией меняющихся ценностей и «тихой революции» при смене поколений, Ш. Айзенштадт с теорией «множественных модернити» и идеей развития как определенного культурного, институционального и идеологического решения со стороны того или иного общества на вызовы современности. Теории модернизации, которые разрабатывались в промышленно развитых странах, и грешившие в определенном смысле претензией на универсализм, в действительности для других развивающихся стран не работали. Те перспективы, которые когда-то (в «тучные» послевоенные годы) рисовали сторонники теорий модернизации, не оправдались. В результате появилось несколько исследовательских направлений, чей объяснительный потенциал был выше теорий модернизации. В историю социологии они вошли, как теории зависимого развития, или зависимого и периферийного капитализма (это направление также называют депендентизмом), и мир-системный анализ, связанный прежде всего с именем И. Валлерстайна. Оба подхода макросоциологические и составляют корпус такой субдисциплины как «историческая социология», что предполагает изучение «длительных социальных процессов, в том числе в рамках крупных наднациональных социальных систем» [Историческая социология: глобальные процессы 2020: 49]. Теории зависимости появились в конце 1960-х гг. в Латинской Америке как следствие расхождений между заявленными положениями теорий модернизации и тем, как в реальности развивалась латиноамериканская экономика. В действительности, многим теоретикам приходилось рано или поздно делать вывод, который весьма точно сформулировал Рауль Пребиш, говоря о теориях модернизации: «Эти теории отражают, и то не всегда адекватно, тенденции развития промышленно развитых стран, и не дают ответа на вопрос, что происходит в наших странах» [Пребиш 1992: 36]. В качестве главных факторов, тормозящих экономику стран периферийного капитализма, Периш называл неумеренный протекционизм и асимметрию индустриализации, при которых стимулировалось лишь замещение импорта, в то время как экспорт продукции обрабатывающей промышленности никак не поощрялся. Подобное мнение о несостоятельности теорий модернизации стало характерным для исследователей разных стран и континентов, теории зависимости представлены учёными из многих стран мира: Андре Гундер Франк (Германия), Рауль Пребиш (Аргентина), Самир Амин (Египет), Теотониу Дус Сантус, Фернандо Энрике Кардозо (Бразилия) и др. В методологическом плане теоретики депендентизма руководствовались идеями марксизма, экономического структурализма и отчасти наработками теорий модернизации. Не случайно поэтому, что именно на волне этих теорий вновь актуализируется понятие марксистской политэкономии «неравномерность развития». Представитель теории зависимости Ф. Кардозо приходит к выводу, что капитализм – хотя и глобальная система, и развивающиеся страны пойдут тем же путём развития, что и страны центра, переняв часть общих элементов, но это вовсе не означает, что процессы развития в странах центра и периферии будут одинаковы, напротив, скорее будет наблюдаться маргинализация и отставание заметной части стран периферии. В итоге именно это и подтвердилось. Одной из первых вслед за К. Марксом в экономической науке, кто писал о капитализме как мировой системе, развитие которой происходит за счёт использования одних стран другими, была Роза Люксембург (1871-1919). Работа Люксембург «Накопление капитала», вышедшая впервые в 1913 г., не раз становилась объектом критики, в том числе со стороны В.И. Ленина. Вместе с тем эта же работа стала серьёзным поводом для обсуждения вопроса об экономических причинах империалистической экспансии и того, как воспроизводится и развивается капитализм. В своем труде Р. Люксембург пишет: «капиталистическое накопление для своего движения нуждается в некапиталистических общественных формациях, как в окружающей его среде: оно прогрессирует в постоянном обмене веществ с этими формациями и может существовать лишь до тех пор, пока оно находит эту среду» [Люксембург 1934: 258]. Таким образом, Люксембург вводит главную в своей теории мысль, говоря о таком неотъемлемом качестве капитализма, как империализм, о том, без чего капитализм не может развиваться, а именно без освоения других, периферийных территорий. Теме империализма в свою очередь была посвящена широко известная работа В.И. Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма». Не трудно догадаться, что именно идеями К. Маркса, Р. Люксембург и воззрениями французского историка Ф. Броделя (1902-1985) вдохновлялся И. Валлерстайн, разрабатывая свою теорию мир-системного анализа, с той разницей, что «мировая система» и «мир-система» у Валлерстайна не одно и тоже. Мировая система единственная в своём роде и существует на протяжении пяти тысяч лет, а мир-систем в истории было много и они присутствовали в двух формах: как мир-экономики и мир-империи. Начиная с XV-XVI вв. в Западной Европе возникает одна мир-экономика, функционирующая до сих пор, без единой политической структуры. Именно её Валлерстайн называет капитализмом, отмечая, что это историческая социальная система, главной особенностью которой является стремление к бесконечному накоплению капитала [Валлерстайн 2008: 76-80]. Валлерстайн, говоря об СССР и современной России, относит эту страну к полупериферийным государствам в капиталистической мироэкономике, отмечая её политическое влияние в связи с мощью её военного аппарата [Валлерстайн 2020: 16], и указывая на статус полупериферии, заключающийся в обеспечении плавного развития стран ядра мироэкономики [Валлерстайн 2020: 45]. В истории России, по наблюдениям Валлерстайна, был период, когда её можно было отнести к державам сердцевины капиталистической мироэкономики [Валлерстайн 2020: 58]. Это время пришлось на 60-70-е гг. XX века СССР. То есть изолированность от капиталистического мира, или в терминологии С. Амира «отключение» (deconnexion, de-linking) национальной экономики от мировой [Амин 2017: 148], и накопленнность военно-промышленного потенциала позволили СССР войти в ядро капиталистической мир-системы. Сегодня подобная траектория развития России осложнена рядом факторов, и в частности, распадом самого СССР. В качестве ведущих стран «ядра» сегодня признают США, Японию и Германию. Столь пространное введение, согласно нашему замыслу, призвано показать не только многообразие имеющихся теоретических подходов (которые мы упомянули вскользь и самые основные), но и актуальность темы в контексте тех глобальных изменений, которые мы наблюдаем сегодня, её трансформирование во времени и необходимость оценки дальнейшей разработки данной тематики. Основная цель статьи – рассмотреть проблему развития в современном мире в контексте последних социологических взглядов. Первая часть статьи посвящена рассмотрению концепций, интерпретирующих капиталистический путь развития.

Проблема развития в капиталистическом мире Наиболее адекватной с точки зрения объяснения больших, глобальных изменений в мире остаётся, на наш взгляд, мир-системный анализ и его последователи, продолжающие исследовательскую традицию исторической социологии, в частности Дж. Арриги, М. Манн, Р. Коллинз и др., среди отечественных социологов А.И. Фурсов, Б.Ю. Кагарлицкий и др. Понимание развитие мира невозможно без ясного представления о том, чем является и что такое современный капитализм, после распада СССР, ставший единственной, казалось бы, безальтернативной мир-системой. Говоря о развитие капиталистической системы, в качестве основных признаков такого развития, характерных прежде всего для центра мир-системы, можно выделить: 1. рост капитала, 2. могущество власти, 3. прогресс организации и технологии, способствующие возрастанию массы капитала при сокращении спроса на рабочую силу, 4. соответствующее изменение культуры, или если говорить конкретнее, идеологии. О последнем в свою очередь весьма основательно написал в «Состоянии постмодерна» один из наиболее цитируемых сегодня авторов левой ориентации Д. Харви, который изучая современную культуру, пришёл к выводу, что за ощутимыми и динамичными переменами в культурной жизни стоит логика капитала. Здесь Харви продолжает ещё одного известного исследователя постмодерна Ф. Джеймисона, который также приходит к выводу, что «постмодернизм есть не более чем культурная логика позднего капитализма» [Харви 1989: 70]. В своей работе Харви утверждает, что, начиная с 1972 года в экономике и культуре наступили глобальные изменения, а именно подъем постмодернистских культурных форм и появление более гибких способов накопления капитала. Они связаны с новым опытом переживания времени и пространства, так называемого «временно-пространственного сжатия» в процессе организации капитализма. Называя утрату исторической преемственности в ценностях и верованиях, зрелищность как эталон эстетического чувства и намеренный уход от глубины в качестве наиболее явных признаков культуры постмодернизма [Харви 1989: 66], Харви указывает на гибкие формы накопления капитала, проявившиеся главным образом в появлении потогонок и неформальных видов деятельности, субконтракта, временной и самостоятельной занятости и т.д., как на основной механизм возникновения постмодернисткой культуры [Харви 1989: 164-165]. При этом Харви не видит в этом ничего нового, считая это следствием преодоления очередного кризиса капитализма, поэтому, по мнению учёного, не стоит думать ни о существенных изменениях самого капитализма, ни о появлении нового постиндустриального общества. Но культура не единственная сфера ответственности капитализма, которая характеризует его развитие. Важные трансформации происходят в социальной структуре и стратификации капиталистического общества, в системе властных отношений. Одним из основных авторов данного аспекта изучения является У. Робинсон, который использует понятие транснационального капиталистического класса, возникшем в результате транснационализации капитала и глобальной интеграции производительных сил [Robinson, Harris 2000]. Как утверждает Робинсон, это следствие глобализации товаров и услуг, процесса, который наблюдаем с 1980-х гг. ХХ в. и который обозначается им как капиталистическая глобализация. Кризис 2008 г., во многом схожий по своим причинам с кризисом «великой депрессии» 1930-х гг., по оценке Робинсона пытаются преодолеть средствами цифровизации и милитаризации экономического развития, надеясь таким образом найти выход из ситуации избыточно накопленного капитала и его застоя, хеджируя ставки в новые (преимущественно IT) инвестиционные проекты, но по сути, как отмечает автор, лишь усугубляют его. Для сравнения: инвестиции в IT-сектор в 1970-е гг. составили 17 миллиардов долларов, в 1990-е гг. 175 миллиардов долларов, в 2000-е 496 миллиардов долларов и наконец, в 2017-м 700 миллиардов долларов [Robinson 2018: 82]. Как отмечает У. Робинсон, нынешний кризис спровоцирован несколькими причинами. Одна из них – огромный общемировой долг, который на 2016 год составил 215 триллионов долларов, вторая –существенный разрыв между производственной экономикой и «фиктивным капиталом», так как финансовых спекуляций становиться всё больше и они практически не контролируются. Социолог приводит следующую статистику: «Валовой мировой продукт, или общая стоимость товаров и услуг, произведенных во всём мире, в 2017 году составлял около 75 триллионов долларов США, тогда как спекуляции на одних только валютных операциях в этом году составляли 5,3 триллиона долларов США в день, а мировой рынок деривативов оценивался в ошеломляющие 1,2 квадриллиона долларов» [Robinson 2018: 78]. Согласно Робинсону, в основе цифровизации современного капитализма лежит новая волна технологического развития, так называемая «4-я промышленная революция». С точки зрений технологий – это робототехника, трехмерная печать, Интернет вещей, искусственный интеллект (ИИ) и машинное обучение, био- и нанотехнологии, квантовые и облачные вычисления, новые формы накопителей энергии и автономные транспортные средства. И если об этом сегодня говориться достаточно много, в том числе с точки зрения развития платформ [Gawer, Srnicek 2021; Срничек 2020], которые оперируют данными, создают их, продают, меняя в соответствии с этим рынок труда и занятости, то о милитаризации, как об ещё одном выходе из кризиса капитализма, его развитие, упоминают немногие. В связи с этим Робинсон пишет, что за последние годы произошли серьёзные изменения в системах частных тюрем, тюремно-промышленных комплексов, охранных учреждений, занимающихся в том числе мигрантами. В период с 2002 по 2016 год глобальные поставки оружия 100 крупнейшими производителями оружия и военными компаниями выросли на 38%, эти же компании (за исключением Китая) продали в 2016 году оружия на 375 миллиардов долларов, получив прибыли 60 миллиардов долларов и наняв более трёх миллионов сотрудников [Robinson 2018: 86]. Таким образом, военный сектор становится одним из высокооплачиваемых и наиболее доходным, используя в том числе «миграционную проблему» в своих интересах. В результате Робинсон приходит к выводу, что будущее капитализма – это глобальное полицейское государство, основной доход которого будут составлять контроль за населением, конфликты, войны и соответствующие репрессии, а вместе с этим разработка и внедрение современного оружия. Напомним, что о полицейском порядке, необходимом для свободного предпринимательства глобальных игроков, писал ещё в начале 2000-х З. Бауман, указывая на рост числа слабых, «ослабленных» государств в результате экстерриториализации капитала в торговой и промышленной сферах[Бауман 2004: 39]., а также на появление новой глобальной стратификации, где одни и их меньшинство «глобально интегрированы», другие «локально замкнуты» и обозначены им как «бесхозные люди» [Бауман 2004: 57-60]. У. Робинсон совместно с Дж. Харрисом, говоря о классовой структуре транснационального капитализма, отмечают о формирование транснациональной буржуазии и транснационального пролетариата. Этапом формирования этих классов авторы называют 1980-е гг., период реализации так называемого Вашингтонского консенсуса, своеобразного символа веры транснационального капиталистического класса. Вашингтонский консенсус, – детище английского экономиста Джона Уильямсона, появившееся как свод правил экономической политики для стран Латинской Америки в 1989 г., претерпело со временем, в том числе в результате азиатского кризиса 1997 года и кризиса в Аргентине (2001-2002 гг.), ряд изменений, вплоть до возникновения в 2004 году нового Барселонского консенсуса, – сохраняет и сегодня свою актуальность [Ананьин, Хаиткулов, Шестаков 2010]. Особенно это касается тех развитых стран и экономик, где происходит радикализация идей неолиберализма и актуализация активной макроэкономической политики. В результате чего, как отмечают Робинсон и Харрис, возник транснациональный капиталистический класс как глобальный правящий класс, который контролирует решения на глобальном уровне и способен создавать и руководить глобальным гегемонистским капиталистическим блоком. Последний представлен транснациональными корпорациями, финансовыми институтами, медиаконгломератами, элитными технократиями, менеджерами всех стран, а также различными транснациональными форумами, транснациональными организациями (Международный валютный фонд, Мировой банк, Всемирная торговая организация, ЕС, Большая семёрка и т.д.), в том числе отдельными интеллектуалами, общественными деятелями, политиками, продвигающими идеи неолиберализма [Robinson, Harris 2000: 40]. Развитие при такой социальной структуре связывается с неограниченной трансграничной мобильностью капитала и свободных операций с ним, с созданием правовой и экономической надстройки для глобальной экономики, в которой не будут участвовать государства, кроме как в качестве функций обслуживания капитала, а также стандартизированных правил, так называемого унифицированного поля мирового масштаба для функционирования капитала [Историческая социология: глобальные процессы 2020: 115]. Кейнсианский тип экономики, ориентированный на государственное регулирование экономики, в таком случае уходит в далёкое прошлое, уступая место идеи безусловного или универсального базового дохода [Универсальный базовый доход: концепции, факты и практики 2020], а кризис капитализма уже не рассматривается как крах системы, а как возможность влияния и эффективного управления. Важно, что неолиберализм в такой системе не просто экономическая доктрина, а особая рациональность, которая имеет тенденцию структурировать и организовывать действия правителей и поведение управляемых, главным образом посредством универсального принципа конкуренции. В результате возникают определенные виды социальных отношений, образы жизни, субъективности [Dardot, Laval 2019]. При этом психологической особенностью самого транснационального капиталистического класса является сегодня то, о чём ещё в начале 90-х гг. XX века писал американский историк и социолог Кристофер Лэш в своей работе «Восстание элит», отмечая, что если в прежние века, будучи укоренёнными в определённой местности, элиты были близки с народом, и не пренебрегали своими гражданскими обязанностями, проявляя социальную заботу по отношению к городу, простым людям, то теперь, будучи глобальны и сверхмобильны, потеряли эту связь и потребность. Отчуждение элит от народа привело, по мнению Лэша, к возникновению, на примере США, двух разных Америк, одна из которых селится компактно в особых районах, проводит полжизни в самолётах и других странах, другая представляется, как повседневная, скучная, сексистская, расистская, гомофобная, отсталая. Как пишет Лэш, «упадок наций тесно связан, в свою очередь, со всемирным упадком среднего класса» [Лэш 2002: 42], так как именно он носитель патриотических и национальных чувств, современные элиты в этом смысле теряют в строгом смысле свою национальную идентичность. Ещё одной важной особенностью современной элиты является её инвестиционное поведение, которое во многом говорит не только об основных отраслях капиталовложений (о чём было выше), но и о финансовом мышление, позволяющем создавать капитал. Как пишут Дж. Хаскел и С. Вестлейк, проанализировавшие изменения инвестиций за последние 40 лет во всех развитых странах мира, в сфере инвестиций произошли серьёзные изменения, которые для большинства остались незамеченными, а именно: значительная часть сегодняшних инвестиций в отличие от прежних лет носит нематериальный характер, вложения делаются в знания и создание программного обеспечения, исследования и разработки (ИИР), замеры рынка, художественные произведения, дизайн и конструкторские работы и т.д. [Хаскел, Вестлейк 2021]. Аналитики фиксируют произошедший сдвиг в структуре капитала в сторону более трудно поддающихся измерению нематериальных активов. При этом авторы отмечают, что преобладание нематериальных активов – это основной тренд современной экономики, уникальность ситуации которой можно обозначить «формулой четырёх S»: безвозвратность (sunk), эффекты перелива (spillovers), масштабируемость (scalable), синергизм (synergies). Дж. Хаскел и С. Вестлейк отмечают, что несмотря на то, что инвестиции в нематериальные активы, как правило, невозвратные деньги и рынки перепродаж нематериальных активов менее развиты, чем для материального капитала, тем не менее сами по себе нематериальные активы создают больше так называемых эффектов переливов (частных выгод), чем материальный капитал, который легко можно ограничить, проконтролировать. Кроме того, нематериальный актив имеет свойство масштабироваться, особенно когда дело касается большой аудитории, например, как в случае какого-то известного бренда. Свойство синергизма проявляется в том, что нематериальные инвестиции, как правило, взаимодополняемы между собой. Наряду с общей тенденций в сторону увеличения нематериальных инвестиций, Дж. Хаскел и С. Вестлейк фиксируют ещё одну особенность современной экономики и экономического поведения – так называемую «долговременную стагнацию», при которой заметны в целом снижение инвестиций, несмотря на низкие процентные ставки, слабый рост производительности, высокие прибыли и увеличивающуюся дисперсию между прибылью и производительностью. При этом измеряемость инвестиций, по утверждению аналитиков, даже если их со временем станет больше (как материальных, так и нематериальных), скорее всего замедлится, станет ещё более затруднительной. В итоге, как прогнозируют Хаскел и Вестлейк довольно скоро можно будет наблюдать замедление роста и нематериальных активов, и уменьшение эффектов перелива. Таким образом мы сталкиваемся с закономерной ситуацией: со снижением производительности в целом затухают не только материальные, но и нематериальные, ставшие весьма популярными за последние десятилетия, инвестиции. В этом смысле Хаскел и Вестлейк вновь пытаются актуализировать роль человека как в управлении, так и в производстве, посвящая этому отдельные главы своей работы [Haskel, Westlake 2018]. Вслед за ростом нематериальных инвестиций, стало особенно распространённым, что развитие современного общества невозможно без прорывов в технологиях и науке. И если У. Бек писал об обществе риска применительно к индустриальному обществу, отмечая угрозы, наносимые природе и окружающей среде человека, его здоровью, изменение семейного уклада, отрыв от традиционного образа жизни, рост социального неравенства, то Э. Гидденс, наблюдая современность и дополняя Бека, указывает, что человек подвергался риску на протяжении всей своей истории и в этом смысле с ним не происходило ничего нового, но в настоящее время наблюдается сдвиг в самой структуре рисков, которые от внешних (неинституциональных) перешли к появлению институциональных рисков, к рискам событий со значительными последствиями [Гидденс 1994: 117], вызванных исключительно человеческой деятельностью и являющихся неотъемлемой частью социальности и современной культуры. Этот процесс он связывает с избыточной рационализацией. Отметим, что Э. Гидденс был не первым, кто обратил внимание на появление среды рисков, созданной самим человеком, об этом много ранее писал русский и советский учёный В.И. Вернадский, говоря о биосфере и ноосфере земли [Вернадский 1989: 155-189], но английский социолог заметил другое – след рисков в преображение самой социальности и изменение в связи с этим мышления человека, для которого риск стал институционализирован. Это не только глобальная экологическая катастрофа, и радиоактивная угроза, но и крах мировой экономики, появление неконтролируемых последствий в области медицины, питания, экспериментов с биологическими видами оружия, цифровых, био- и нанотехнологий. Непрогнозируемость этих рисков ставит человечество перед серьезными вопросами о своём будущем. В качестве одного из ответов частью глобальной элиты рассматривается сегодня концепция устойчивого развития, а вместе с ней и положения так называемой «зелёной экономики» или инклюзивной зелёной экономики, как заявлено на сайте Организации объединенных наций. Отмечается, что «такая экономика низкоуглеродна, эффективна и чиста в производстве, а также инклюзивна в отношении потребления и результатов, основанных на совместном использовании, сотрудничестве, солидарности, устойчивости, возможностях и взаимозависимости» [About Green Economy 2021]. Позиционируется, что инклюзивная зелёная экономика является альтернативой доминирующей сегодня экономической модели, которая создает всевозможные риски для окружающей среды и здоровья, поощряет расточительное потребление и производство, приводит к нехватке природных ресурсов, что в итоге провоцирует неравенство. Заявляется, что именно инклюзивная зелёная экономика позволит повысить устойчивость и социальную справедливость в условиях ресурсных ограничений и хрупкости (fragile) планеты. В этом видятся перспективы глобального развития вплоть до 2030 года. Симптоматично, что европейская интеллектуальная мысль отозвалась на это сразу несколькими работами, с одной стороны исторически обозначая эпоху «антропоцена» – максимального влияния человека на природу, и поддерживая зелёную экономику [Bonneuil, Fressoz 2017], с другой, напротив, выступая с критикой новой повестки, которая есть, по мнению авторов, не борьба за спасение планеты, а реакция глобального Севера на «осмелевших конкурентов» с глобального Юга [Brand, Wissen 2021]. Капиталистическое потребление за счёт тех, кого намеренно небрежно обозначают в работе «те, кто где-то ещё…», называется имперским образом жизни, а зелёная экономика в итоге признаётся ничем иным, как зелёным капитализмом (а также экофашизмом), который «не сможет ни эффективно справиться с экологическим кризисом, ни уменьшить неравенство, не говоря уже о создании хороших условий жизни для всех; вместо этого он будет генерировать и экстернализовать новые социально-экологические издержки» [Brand, Wissen 2021: 179]. Подобная поляризация взглядов свидетельствует о том, что зелёная повестка в начале своего пути, и пока не ясно, как её решат страны ядра и страны полупериферии/периферии. В дополнение к зелёной повестке активно лоббируются в том числе идеи так называемой стейтхолдерской экономики и стейтхолдерского капитализма [Schwab, Vanham 2021], то есть капитализма всех (не только получающих прибыль акционеров) заинтересованных сторон. Происходит обнуление капитализма с постановкой таких задач, как 1. сокращение потребления, вплоть до японификации для развитых стран и потогонизации для таких стран, как Россия; 2. экспроприация овеществленного труда и капитала, который есть у малого и среднего бизнеса; 3. установление контроля над нематериальными факторами производства, над поведением, потребностями, образами; 4. подрыв промышленного капитала в целом, экономической базы рабочего и среднего класса; 5. социальная атомизация общества. Одну из оценок в отношении предлагаемых идеологических конструкций Запада активно озвучивает в том числе отечественный социолог А.И. Фурсов, который указывает на важную особенность зелёной экономики, связанную с подрывом экономической базы рабочего и среднего класса, а также промышленного капитала в целом в результате того, что сама реализация этой экономики предполагает уничтожение значительной части промышленности. Социолог отмечает, что в скором будущем это может уничтожить целые социальные слои и даже страны такие, как Мексика, Алжир, Нигерия, которые в отличие от Норвегии и Швеции, активных пропагандистов зелёной экономики, в ресурсной системе которых углеводороды играют незначительную роль, могут не справиться с зелёной повесткой. На это же указывают Брэнд и Виссен, говоря о налоговом бремени за возможные климатические изменения в отношении Китая и Индии как сдерживающем факторе экономик этих стран, особенно это касается активно развивающегося сегодня промышленного Китая [Brand, Wissen 2021]. Подводя первые итоги, можно заметить: говоря о капиталистическом развитие мира, мы рассматривали экономические отношения и поведение, стратификационную структуру современного общества, риски и последствия, которые возникают в результате преодоления кризисов капитализма и попыток его активных представителей справиться с угрозами разложения капиталистической миросистемы.