Гераклит говорил о правящей вещами молнии… Идея, рефлексия, теория — все эти поздние оптические метафоры, которые давно перестали быть понятиями, поскольку перестали хоть что-то прояснять, — замыкают нас в плену самоочевидности, не давая выйти к изначальному импульсу мысли, к ее истоку. Мы говорим об идеях, теории, рефлексии в силу сложившейся традиции. Привыкшие к оптической метафорике, к машинам зрения, определяющим направление взгляда и горизонт мышления, мы забываем, что до обнадеживающей и успокоительной «идеи» Платона, до аскетической «bios theoretikos» Аристотеля, повлиявшей и на поздний идеал ученого, до новоевропейской «рефлексии», даже в критический свой период обосновывающей торжество отчетливых и устойчивых понятий, одним словом, до всех метафор, рисующих аполлонический мир строгих и ясных форм, была ночь и жуткая молния Гераклита. Конечно, не меньшим препятствием к пониманию выступает и индустрия культуры. Вторая природа в своих плавильных тиглях до неузнавания преобразила первую, освоила ее как ресурс — пусть даже рекреационный, наделенный соответствующими эстетическими коннотациями, а потому мы в отличие от человека времен Гераклита неизбежно видим молнию, а не переживаем ее всем телом в сложной и болезненной игре эмоциональных интонаций и (пато) физиологических состояний. Пытаясь помыслить ее в духе Гераклитового высказывания, мы рискуем совершить критический промах.

Молния в силу исторической и культурной ситуации дана нам только в модусе представления и уж точно не в модусе воли. Для нас молния — включение и выключение света, например, естественного света разума, молния — вспышка и затухание рефлексии, размечающей границы вещей, позволяющей ориентироваться в них. Гераклит одновременно возвращает нас к изначальному пониманию и приближает к наиболее современному. Молния здесь, как и рефлексия — не представление вещи, но четвертое состояние вещества — природа, открытая аффекту, волящая материя, мыслящее тело, в которое мы входим как в особое онтологическое состояние: душа мудреца «по Гераклиту, “душа сухая и наилучшая”, пролетающая сквозь тело, словно молния сквозь тучу».

Книга Н.А. Грякалова «Фигуры террора – 2» — настоящий дискурс-молния: это книга не для чтения, это книга для состояний. Изобилие сюжетов, интриг, имен, методологий, встречаемых на страницах книги, не должно смущать ‒ они здесь не плоды праздной эрудиции, они вводят в саму суть дела, в состояние предельного напряжения, в состояние понимания. Гегелю удалось показать, что онтологические условия истины не понять и не выявить вне вхождения в предельные состояния, не пройдя путем феноменологии духа. Позитивные науки, односторонне моделируя мир в языке абстрактных символов, устраняют субъективность, накопленные языком пласты культуры и многочисленные парадоксы, наспех сшивают разрывы на полотне социального, смягчают ошибки восприятия и противоречивость сознания, заменяют в  опыте науки открытое ошибке живое безупречно функционирующими техническими средствами наблюдения и расчета. Естественный результат этой фабрики мысли состоит не в обнаружении истины, а в производстве басен: претендуя на истину, науки начинают рассказывать новые мифы языком техники. Подлинная наука, или философия, достигшая статуса науки, — это сама действительность, обретшая язык и выразившая себя через ряд действительных состояний. Но что это за состояния? Насколько отличны они от тех эмоциональных и интонационных оттенков, которые предоставляет палитра обыденного рассудка? Рецензируемая книга проводит путями почти патологически (настолько далеки они от обыденных) состояний, вводя в предельное напряжение через многочисленные сюжеты: от психоистории инфернального до фантазмов геополитики, избавляя от иллюзий, показывая, что наиболее плотные слои семиосферы — остаточный продукт глубинного взрыва, сотрясшего коллективное тело, нашедшего выход в волнах интенсивностей и осевшего в окаменевших знаках.