All
 
|
 
 


B. S. Kaganovich’s Book on A. A. Smirnov
 
PIIS013160950005602-6-1
DOI10.31860/0131-6095-2019-2-207-211
Publication type Review
Source material for review Каганович Б. Александр Александрович Смирнов. 1883–1962. СПб.: Издательство «Европейский Дом», 2018. 240 с.
Status Published
Authors
M. E. Malikova 
Affiliation: Institute of Russian Literature (the Pushkin House), RAS
Address: Russian Federation,
Journal nameRusskaia literatura
EditionIssue 2
Pages207-211
Abstract

       

Keywords
Received23.06.2019
Publication date24.06.2019
Number of characters22403
Cite  
100 rub.
When subscribing to an article or issue, the user can download PDF, evaluate the publication or contact the author. Need to register.
1 DOI: 10.31860/0131-6095-2019-2-207-211
2 © М . Э . Баскина ( Малик ова )
3 КНИГА Б. С. КАГАНОВИЧА ОБ А. А. СМИРНОВЕ*
4 * Каганович Б. Александр Александрович Смирнов. 1883–1962. СПб.: Издательство «Европейский Дом», 2018. 240 с.
5 Написанная Б. С. Кагановичем биография Александра Александровича Смирнова (1883–1962), крупнейшего специалиста по истории западноевропейских литератур, кельтолога, медиевиста, шекспироведа, редактора переводов, — небольшая (15 п. л.) книжка, вышедшая тиражом всего 200 экземпляров, — результат более чем тридцатилетнего самоотверженного труда историка, скрупулезно обследовавшего московские и петербургские архивы в поисках материалов, имеющих отношение к Смирнову. Автор, уже имеющий опыт написания монографических биографий ученых (С. Ф. Ольденбурга, Е. В. Тарле), поставил себе задачу «восстановить с надлежащей полнотой историю жизни и деятельности А. А. Смирнова, привлекая возможно более широкий круг печатных, так и особенно архивных материалов. Такое исследование, наряду с внимательным прочтением трудов Смирнова в соответствующем контексте позволит <…> глубже понять и оценить А. А. Смирнова не только как ученого и литератора, но и как человеческую индивидуальность и определенный культурный тип, воплощенный в нем с большой яркостью» (с. 9). Эта задача предполагает строго фактографическую реконструкцию прежде всего научной стороны биографии Смирнова (его поэтические и шахматные опыты только упомянуты), с минимально необходимыми интерпретациями. Книга Кагановича — труд профессионального историка науки, а не филолога или культуролога, в ней почти нет филологического анализа работ Смирнова, эволюции его эстетических взглядов или культурно-психологических объяснений его сложной личности. Во многом, вероятно, это связано с тем, что филологический и культурологический взгляд на фигуру Смирнова уже представлен в предисловиях и комментариях к опубликованным в последнее десятилетие его письмам к С. Делоне, Л. Вилькиной, В. Нувелю, В. Жирмунскому, Г. Шпету, А. Ахматовой, подготовленных такими крупными филологами, как Р. Д. Тименчик, А. В. Лавров, М. Ю. Эдельштейн, Дж. Малмстад и др. Рецензируемая книга выдержана в объективно-доброжелательном тоне, с симпатией к герою — при всех его регалиях и успехах, человеку многими нелюбимому, и дает читателю обширный материал для собственных умозаключений относительно Смирнова, от которых и мы далее не сможем удержаться. Нужно еще иметь в виду, что материалы о людях этого поколения неизбежно содержат незаполняемые лакуны; их собирание затруднено гибелью архивов при арестах и в блокаду (тут судьба Смирнова благополучна) и, как в случае со скудным личным архивом Смирнова в Институте русской литературы, предпринятым самим героем уничтожением следов прошлого. В монографии последовательно рассматриваются этапы научной биографии Смирнова с опорой на его работы, воспоминания о нем и в большой степени на его письма, сохранившиеся в архивах других лиц, как опубликованные за время долгой работы над книгой другими исследователями, так и впервые вводимые в научный оборот (к Т. Л. Щепкиной-Куперник, Д. Е. Михальчи и др.). Первоначальное формирование личности Смирнова отмечено семейной тайной незаконнорожденности, еврейским происхождением, о котором «все знали». Каганович приводит ему окончательные документальные свидетельства и совершенно избегает разговора о культурной значимости для Смирнова собственного промежуточного положения: «Я еврейский царевич, заброшен судьбой / В дальний край непонятных и чуждых людей. / Окруженный враждебно-холодной толпою, / Я влеку вереницу томительных дней» (из стихотворения Смирнова «Принц Иуда» (1905); подробнее см. в работах Лаврова и Тименчика). Ранний этап биографии Смирнова, студента романо-германского отделения историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, где он считался одним из последних учеников А. Н. Веселовского, имел амбиции философа, был знаком с А. А. Блоком, Мережковскими, вхож в круг «Мира искусства», реконструируется по его сохранившемуся в архиве (РГБ) сухому отчету «Мой жизненный путь» (1946), а также по немногочисленным беглым упоминаниям о нем в воспоминаниях других лиц: «…бледнолицый — философ и „новопутеец“ в студенческом с тонным душком сюртуке, с тонкой талией, с воротником, подпирающим уши; и он — говорил: о философе Канте».1 В 1903–1905 годах Смирнов печатал философские и литературно-критические статьи в «Мире искусства», «Новом пути» и «Вопросах жизни», относительно которых Каганович сдержанно замечает, что это «сочинения еще очень молодого и не сформировавшегося человека, во многом наивноученические и декларативно-претенциозные» (с. 24–25). Стихи Смирнова, опубликованные в альманахе издательства «Гриф» за 1905 год, также не являются «особенно значительными в художественном отношении» (с. 25). Впрочем, внимание будущих исследователей мелочей эпохи, возможно, привлекут 30 не опубликованных стихотворений юного Смирнова, сохранившихся, как указывает Каганович, в отделах рукописей РГБ и РНБ (вероятно, эстетическая и стилистическая аморфность ранних сочинений Смирнова приводит к тому, что в библиотечных каталогах среди карточек с заглавиями его работ регулярно попадаются по меньшей мере два других А. А. Смирнова, писавших под псевдонимами Арсений Альвинг (московское издательство и альманах «Жатва») и А. Треплев (саратовский автор этюдов о М. Горьком)). Настроения Смирнова следующего этапа его жизни — двухлетнего, 1905–1907 годов, пребывания в предоставленном университетом отпуске в Париже и последующих «первых лет в науке» (1907–1913), проведенных между Парижем и Петербургом, — восстанавливаются по письмам к Соне Делоне и Л. Вилькиной (Каганович сдержанно оценивает их как «едва ли до конца взвешенные» (с. 34)). В одном из них Смирнов пишет: «Если и раньше меня возмущали многие стороны русской жизни, многие черты „русской души“, то теперь я сознательно и окончательно отрекаюсь от своей национальности или, точнее, полунациональности». Также Каганович практически не обсуждает довольно безвкусную декадентско-эротическую стилистику писем Смирнова и его гигантские философские претензии («…пишу книгу, которая должна быть чем-то необыкновенным, гениальным. Она создаст эпоху в философии и в практическом миросозерцании, но будет доступна не многим, страшно немногим»), замечая, что «во всем этом был сильный элемент позерства, игры и эпатажа, иногда граничивших с инфантилизмом» (с. 35). Это, вероятно, справедливо, однако усвоенный Смирновым в те годы «своеобразный интеллектуальный эгоцентрический гедонизм» как форма взаимоотно шений с окружающим миром (определение А. В. Лаврова) кажется небезразличным и для понимания его последующей советской карьеры. Автора рецензируемой монографии интересуют прежде всего прослушанные Смирновым в Париже курсы по кельтологии, средневековому французскому и древневаллийскому языкам у таких классиков науки, как Жозеф Бедье и Анри д’Арбуа де Жубанвиль, обеспечившие ему репутацию уникально для России образованного медиевиста-западника. В роли «петербургского приват-доцента» (1913–1917) Смирнов начал писать о Шекспире, однако две статьи молодого, несколько лет учившегося в Париже филолога, опубликованные в 1916 году к 300-летию со дня смерти английского драматурга, где автор пытается выявить какие-то самому Шекспиру неведомые «подсознательные» мотивы, были оценены Б. М. Эйхенбаумом как «удивительно бледно написанные», «поверхностные»: «В самой постановке вопроса, в терминологии, в стиле есть что-то скучное» (цит. на с. 55). Перескакивая хаос первых пореволюционных лет, отметим, что и следующее ключевое выступление Смирнова в печати — статья «Пути и задачи науки о литературе», которой ознаменовалось его возвращение в Петроград в 1922 году и рецепции которой в книге Кагановича посвящена отдельная главка, по отзыву того же Эйхенбаума, представляла собой «легкомысленную провинциальную философию дурного толка, которую можно было слушать с некоторым вниманием только лет 10 назад», «„мудрость“ Гершензона, переведенную на язык университетской науки».2 Архаичная на фоне русского формализма эстетическая ориентация Смирнова восходит, по мнению Кагановича, к Б. Кроче и К. Фосслеру. Добавим, что психологическая доминанта эстетических взглядов Смирнова подтверждается и его вышедшим два года спустя обзором «Новейшие русские работы по поэтике и литературной методологии» (Атеней. 1924. Кн. 1–2), в котором он проявляет свои взгляды в нескольких коротких замечаниях: так, он уточняет определение Б. В. Томашевского, что в стихах, в отличие от прозы, «звуковое задание доминирует над смысловым», утверждая, что звуковое задание «выдвигается на первый план в апперцепции»; к общим положениям Жирмунского о соотношении рифмы и смысла добавляет, что они зависят от индивидуальных «нюансов поэтического переживания» поэта и читателя, и признается в сочувствии к интересу Б. Ларина к «органическому восприятию произведения, к интуиции» и к позиции А. Белецкого, исходящего в анализе литературных форм и приемов из «данных психологии творчества и психологии восприятия». Несмотря на неблестящие первые выступления в печати, Смирнов, вероятно, имел высокую научную репутацию и широкие знакомства в литературно-научной среде, что позволило ему быстро выдвинуться и занять прочное положение, став сначала заведующим французским отделом «Всемирной литературы», потом постоянным сотрудником издательств «Academia» и «Время», где он был одним из редакторов собраний сочинений и отдельных изданий Мольера и Мериме, Стендаля и Гюго, Мопассана и Ромена Роллана и др. Далее он на тридцать лет монополизировал советского Шекспира, а в 1950–1960-е годы почти вся французская литература XVII века, переводившаяся в СССР, выходила под редакцией Смирнова (в известной резкой формулировке О. Фрейденберг из письма Б. Пастернаку Смирнов выступал «откупщиком <…> художественных переводов, своего рода „капиталистом“ Литиздата» (цит. на с. 180)). Каганович посвящает заключительную часть книги опровержению негативных оценок современниками человеческих и профессиональных качеств Смирнова, в том числе процитированного мнения Фрейденберг. При всей симпатичности этого этического возмущения было бы, возможно, продуктивнее интегрировать, пусть с оговорками, эти между собой схожие, т. е., вероятно, как-то отражающие реальность, характеристики (ср. шуточно-ядовитую характеристику М. Кузмина: «И кельтолог с невинной сапою / Медоточиво держит речь»; и дневниковое замечание вообще симпатизировавшего Смирнову переводчика-испаниста Д. И. Вы годского: Смирнов «занимает привилегированную позицию» и «труслив невероятно»3) в описание крайне сложной личности Смирнова. Приведем встающий в этот же ряд материал, ускользнувший от внимания Кагановича, из неопубликованной диссертации В. С. Полиловой «Рецепция испанской литературы в России первой трети ХХ века» (МГУ, 2012), где приводится переписка Смирнова (в описании соответствующей единицы в РГАЛИ поименованного Алексеем Александровичем) начала 1950-х годов с Г. И. Ярхо по поводу издания испанского средневекового эпоса «Песнь о моем Сиде», переведенного в начале 1930-х, с пионерской научной статьей и комментарием, репрессированным и умершим в 1942 году Б. И. Ярхо, а также по поводу переведенного вместе братьями Ярхо «Гаргантюа и Пантагрюэля» Ф. Рабле. С пафосом обещая, что будет считать издание «Сида» своим «священным долгом, и если только жизнь моя продлится, я добьюсь своего»,4 Смирнов довольно явно затягивал дело и, как кажется, старался не допустить прямого, помимо него, обращения Г. И. Ярхо в издательство: «Откликаюсь вкратце на то, что Вы пишите о „Сиде“. Конечно, Ак<адемия> Наук — естественное для него место. Представьте себе, что 2 или 3 <года> тому назад, этот вопрос был (не без моей инициативы через некоторых посредников) поставлен в редколлегии этой самой серии, в принципе издание «Сида» было утверждено. Но тут (расскажу Вам все откровенно, опять — entre nous) произошло одно ужасное по нелепости событие. Известный Вам М. Л. Лозинский раза два в кругу друзей обмолвился, что он сам не прочь был бы перевести эту вещь и К. Н. Державин, ездивший в Москву и ведший об этих делах переговоры с В. П. Волгиным, сообщил ему об этом. Редколлегия очень обрадовалась этому и просила Лозинского составить план и указать сроки. Я был этим крайне раздосадован по двум причинам: 1) из-за перевода Б. И. и 2) из-за того, что знал, что с Лозинским ничего не получится. Так и случилось! Но неопределенность тянулась 2 года, и время было упущено. Поднимать этот вопрос сейчас невозможно. Никакого правомочного отделения этой серии в Л<енин>граде нет, все решает московская редколлегия. Она только что (в сентябре) утвердила двухлетний план (1954–1955) — (в кот<орый> так счастливо попал и Рабле, почему я так взволнованно и с энтузиазмом и писал Вам в сентябре) — и сейчас уже невозможно что-либо прибавить. Вам писать туда заявку и бесполезно и даже невыгодно, ибо мне, который занят и Монтенем и, почти наверно, Рабле, они поручать рассмотрение этого дела не будут, а могут кому-ниб<удь> другому, кто, пожалуй, еще даст неблагоприятный отзыв (ведь московские «испанисты» ужасны!), и тогда будет плохо. Давайте потерпим 1 год, и когда я сдам им I том Рабле и хотя бы I том Монтеня, я со своей энергией подниму вопрос о „Сиде“» (Там же). В результате перевод Рабле, который Смирнов взял «сначала посмотреть <…> келейно, чтобы при малейшей возможности выступить его адвокатом (решаться вопрос будет конечно не единолично мною, а коллегиально!)» под предлогом, «как бы уважаемые академики не испугались его очень близкой „точности“ и „стильности“. Кто знает, вдруг они — сторонники простоты, ясности и приличия (ведь фирма-то какая!)»,5 не вышел вовсе, а «Сид» увидел свет только после смерти Г. И. Ярхо, в 1959 году, с указанием «перевод текстов Б. И. Ярхо и Ю. Б. Корнеева; изд. подг. А. А. Смирнов». Как пишет Полилова, Смирнов, действительно сделав важное культурное дело, познакомив читателей с фундаментально научным и точным переводом Б. Ярхо (хотя и проредактированным Смирновым и Корнеевым), при этом в своих сопроводительных статьях к изданию «страницами цитирует предисловие Ярхо без его упоминания», весь подписанный именем Смирнова раздел «Комментарии» представляет собой сокращенный комментарий Ярхо, указатель имен собственных и географических названий целиком взят из его рукописи и также подписан именем редактора. Эта история, вероятно, показательна для этоса Смирнова как организатора и редактора переводных изданий, которого А. Д. Михайлов в устном разговоре с Полиловой назвал «деловым человеком, со всеми вытекающими из этого положительными и отрицательными последствиями». Центральное, вероятно, событие в карьере Смирнова — начинающаяся с 1930 года и продлившаяся до последних лет его жизни работа над Шекспиром в качестве составителя многочисленных изданий, редактора, автора вступительных статей и комментариев — в книге рассматривается в основном на тех же архивных материалах, которые составили вышедший в 2013 году сборник (под редакцией Т. Г. Щедриной) «Шпет и шекспировский круг» (Каганович цитирует их по архивным подлинникам). Эти материалы позволяют составить достаточно полное представление о взглядах Смирнова на перевод, высказанных по поводу положенного им и Шпетом в основание затеянного в 1930-е годы нового собрания сочинений Шекспира принципа эквиритмии, и в прескриптивной методологической части статьи «Перевод» для «Литературной энциклопедии» (1934. Т. 8). Не будучи, в отличие от Шпета, ригористом метода, Смирнов был значимым представителем блестящей довоенной эпохи в истории советского перевода с ее презумпцией «адекватного» перевода как серьезной и объективной филологической работы, направленной на то, чтобы, по словам Гете, нам «отправиться к иностранцу и освоиться с его жизнью, способом выражения и особенностями». Естественно, Смирнов был противником «намеренной свободы» Пастернака в отношении к оригиналу, о чем детально свидетельствует отдельный экскурс рецензируемой книги «А. А. Смирнов и пастернаковские переводы Шекспира: 1940-е го ды». Сразу становится понятно, сколь болезненной для Смирнова должна была быть работа в конце 1950-х годов над новым полным собранием сочинений Шекспира, ставшим на долгие годы дефинитивным для отечественного читателя: в послевоенные годы органически близкую Смирнову довоенную идеологию «адекватного», «воссоздающего» художественно-филологического перевода победила новая идеология «реалистического», ассимилирующего перевода (И. Кашкин, Н. Любимов, К. Чуковский) с абсурдным тезисом о переводе «не точном, но верном», и Смирнову пришлось пой ти на компромисс (его соредактор А. А. Аникст «согласился на Радлову», Смирнов «согласился на Пастернака»), фактически перечеркивающий его работу над Шекспиром 1930-х годов: авторитетным редакторским именем Смирнова было подписано издание, где «Король Лир» был дан не в точном (выдерживающим вышедшее в 1930-е издание en regard) переводе высоко ценимого им М. Кузмина, а в переводе Б. Пастернака (неточность которого по меньшей мере затрудняла комментирование), «Макбет» — в переводе не М. Лозинского или А. Радловой, а плодовитейшего Ю. Корнеева, «Бесплодные усилия любви» (переведенные в 1930-е годы Кузминым) были заказаны Чуковскому (перевода, к счастью, не представившему, однако был дан новый перевод неутомимого Корнеева), «Виндзорские насмешницы» и сонеты — в переводе не Кузмина, а С. Маршака, о которых Смирнов ясно знал, что это «не адекватный перевод, а превосходный субститут». Особенно досадна утрата сонетов в переводе Кузмина. Каганович уверен, что у Смирнова их не было (с. 165), однако из комментария Г. Морева к «Дневнику» Кузмина 1934 го да, на который ссылается автор книги, можно сделать и другой вывод: сонеты в переводе Кузмина были в 1931 году включены Смир новым в издательский план «Academia», после смерти поэта планировалось их издание под редакцией Смирнова — вероятнее всего, он имел на руках тексты переводов. Тут вновь особенную досаду вызывает вычищенность личного архива Смирнова, уничтожившего, вероятно, огромный объем писем к нему и материалов других лиц. Культурный тип, действительно ярко воплощенный в фигуре Смирнова, очень сложен и непрозрачен, и книга Кагановича дает ценный материал для его описания. Интеллектуально сформировавшийся в предреволюци онные годы, в европейско-петербургской, декадентско-академической среде, и сумевший стать успешным в советское время, Смирнов десятилетиями не был собой (тут знаменательны общие обстоятельства незаконнорожденности и «не своей» фамилии в первоначальном формировании Смирнова и Чуковского, враждебно близкого ему в области монополизации перевода; вероятно, возможность советского преуспеяния обеспечивалась вообще свойственными им шизофреническими чертами личности, ср. в приводимых Кагановичем воспоминаниях востоковеда Б. Н. Заходера, знавшего Смирнова в ярославской эвакуации: «Очень любит позу ребенка, который должен вызывать жалость (и вызывает в самом деле), но легко и уверенно захватывает то, что ему удобно в жизни, не стесняясь принципиальными соображениями (взятые обещания, престижвидного ученого). Конечно, все это не грубо, а со страданиями (не очень большими), кокетливыми излияниями и т. д. <…> расчетлив безумно, жаден, помнит все, вплоть до мелочи. Европейско-петербургский человек снаружи, внутри — кулак и игрок. Тип сложный и прелюбопытный» (цит. на с. 224)). Фундаментальными травмами, раз за разом ломавшими людей и в целом отечественную науку и культурную среду, были и «большой террор», когда аресты шли непосредственно вокруг Смирнова, и, как ярко показало недавнее двухтомное документальное исследование П. А. Дружинина «Идеология и филология» (М., 2012), «борьба с космополитизмом» («Какой был остроумнейший causeur в молодости А. А. Смирнов, Шурочка, как мы его звали, — записывает в эти годы в дневнике Л. В. Шапорина. — А теперь — перепуганный, заваленный работой, боящийся слово произнести», и далее приводит его слова: «Нельзя жить, нельзя дышать. Зачем жить?»), и «сумерки сталинизма» (1949–1952 годы), когда Смирнов, как и многие, укрылся в филармоническую страсть и шахматы. При всей успешности своей советской карьеры Смирнов, как кажется, преуспел не так и не в том, в чем хотел и к чему готовился: как ученый он, вероятно, был прежде всего кельтологом, но академическую его карьеру нельзя назвать в полной мере блестящей: докторскую диссертацию он защитил «по совокупности», в члены-корреспонденты Академии наук не был избран. Заняв, несомненно, очень выгодное положение редактора-монополиста, главного советского шекспироведа, он так и не смог написать своего главного «по гамбургскому счету» труда. Кажется даже, что люди одного с ним круга с гораздо более трагическими судьбами, как А. Н. Егунов, И. А. Лихачев или Т. Г. Гнедич, выйдя из лагерей в 1950-е годы, остались внутренне в гораздо большей степени собою, чем сравнительно благополучно живший все эти годы Смирнов. Заплаченная им «дань обстоятельствам времени», о которой часто говорит Каганович, была очень велика. Интересно было бы понять, что сам Смирнов в конце жизни считал значимым в своей научной биографии и поместил в итоговый сборник «Из истории западноевропейской литературы» (1965), включая, как указывает Каганович, предназначавшиеся для него, но не вошедшие из-за превышения объема статьи о Мериме и Мопассане, а также неопубликованную и сохранившуюся в издательском архиве большую статью «Жан Расин» (с. 204–205). В ней «тонкий анализ психологии и поэтики Расина выдержан в очень „смирновской“ стилистике, достаточно необычной для советской литературоведческой манеры тех лет» (с. 204) — вероятно, имеются в виду «теплые, проникновенные, почти лирические тона» (с. 206) работ, которые Смирнов писал относительно вольно. Этих же качеств он искал в переводах (ср. в его последней неопубликованной статье 1961 года о русских переводах Шекспира: «Стих М. Л. Лозинского восхитителен, виртуозен, блестящ, но холодным ледяным блеском. Где та теплота, непосредственность, которые составляют, однако, одно из главных очарований Шекспира?» (с. 217)).

Price publication: 100

Number of purchasers: 2, views: 888

Readers community rating: votes 0

Система Orphus

Loading...
Up