В эссе описывается то сильнейшее впечатление, которое я испытал от первого знакомства с Валерием Подорогой, обусловленное не только интересом Подороги к мимесису, но и его собственной способностью к миметической открытости. Эссе начинается с автобиографических деталей, с воспоминания о лекции Подороги «Евнух души» по Андрею Платонову на конференции в Университете Дюка в 1990 году. Я обращаюсь к описанию Подорогой «неизвестных парабол», которые характеризуют определенный опыт чтения Платонова. Согласно этому представлению, чтение выталкивает нас по параболе из самих себя и затем возвращает назад в соответствии с траекторией, порождаемой формой самого текста. То, что я услышал в тот день от Подороги обратило мое внимание на общий для нас интерес к аффективной составляющей чтения, но оно также описывало и мой собственный опыт слушания Подороги: я был буквально изъят из себя и возвращен по «неизвестной параболе» к себе другому, переведен на иную траекторию, ту, что счастливо вывела меня на орбиту его сектора в Институте философии в Москве. Во второй половине эссе я перехожу к рассмотрению прочтения Подорогой Варлаама Шаламова, к которому Подорога обращается в своей известной книге «Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное зло». Для Шаламова то, что Подорога называет «катастрофическое пространство», порождает специфическое, по-своему удивительное, желание быть подобным деревьям. Жизнь и смерть деревьев становятся исходными пунктами, способом существования, который переносит Шаламова в иной мир альтернативный лагерному. Описывая постфактум желание быть подобным деревьям, Шаламов предлагает читателю образ для схватывания странного, непостижимого, катастрофического пространства лагеря. В этой хронической зачарованности Шаламова существованием деревом проступает давняя, связанная с деревьями контртрадиция, которая озабочена бытием или становлением деревом. Такое отношение с деревьями не нуждается в категоризации или господстве. Напротив, оно является анимизмом, образным миметическим пониманием посредством подобий, и тем, что само по себе — даже при явной своей невозможности — порождает неизвестные параболы для автора и для нас.